мачеха, любившая сообщать о своём появлении заранее — и надолго оставлять след присутствия в комнате.

Мачеха? Неужели меня всё-таки нашли?

— Он не выглядит живым, — а вот и подтверждение, её голос. Сквозь фальшивую озабоченность прорывается брезгливость. Она редко соизволяет притворяться лучше, когда речь заходит обо мне. Даже в присутствии отца.

В горле запершило. Обсуждает меня так, будто уже списала со счетов! Я попытался открыть рот, чтобы высказать всё, что о ней думаю. Не получилось: челюсть в нескольких местах была сломана, и голову обмотали так плотно, что я даже губы разомкнуть не сумел.

В груди словно вспыхнуло солнце — прокатилось обжигающим жаром по позвоночнику и лопнуло у основания шеи. Раздражение слилось с болью, столь сильной, что я едва не потерял сознание. Лишь отточенная годами привычка не отступать спасла от позорного обморока.

Не слушались даже мышцы лица, а уж повернуть голову или заговорить — и думать без толку.

Во рту появился знакомый железный привкус, в висках зашумело. Я пересчитал языком зубы. Это помогло сосредоточиться.

— Состояние господина Германа стабильно. Он перенёс сильные побои, есть внутреннее кровоизлияние, множественные переломы, но ничего непоправимого. Однако я рекомендовал бы не тревожить его сейчас, дать ему… — Новый голос, неизвестный, с примесью страха.

— Я не вырастил слабака.

С этим утверждением я бы поспорил — точнее, с той его частью, что касалась непосредственной роли отца.

На мой взгляд, всё его воспитание ограничивалось тем, что он настойчиво лепил из меня свою точную копию, будущего главу семьи, до которой мне не было дела. Я никогда ничего не просил у него. Добивался успеха своими силами — и весьма преуспевал, хотя никогда не скрывал, что фирма служила лишь источником доходов для того, чтобы обеспечивать моё настоящее увлечение.

Я приоткрыл глаза. Их нещадно резануло. В сыром подвале с парой тусклых фонарей легко отвыкнуть от нормального освещения. А тут — стройный рядок длинных ламп и чистый выбеленный потолок.

Головная часть больничной койки была приподнята, так что я имел неплохой вид на своё тело. Если туловище просто перевязали, то руки были закатаны в гипс. Меня снова начала пробирать злость.

Первое, что сделали похитители, заполучив меня, — изувечили пальцы. Словно в насмешку над моими устремлениями.

Шевеление левее. Я скосил взгляд. В глазницы будто битого стекла сыпанули, но я увидел его. Отец смотрел серьёзно и молча. На прежде гладком лбу прорезались вертикальные морщины.

Отец чуть смягчил властный изгиб губ. На его языке это означало улыбку.

— Не сомневался в тебе. Доктор, Герману надо побыть наедине с семьёй.

— Но… — вяло откликнулся тот же боязливый голос.

Отец приподнял бровь, и этого оказалось достаточно. Послышались семенящие шаги, на миг в палату ворвался коридорный гул.

— Дорогой, так ли нужно тревожить Германа? Он пережил чудовищное испытание, и если ему не дать покоя… — К койке подступила мачеха, избегая смотреть на меня.

— Я не интересовался твоим мнением, Диана, — рубанул ладонью отец. — Он должен знать, что всех причастных к похищению найдут, чего бы это ни стоило.

Мачеха нахмурилась: не понравилось, что её грубо оборвали. Однако открыто не возмутилась. Привыкла терпеть.

— Когда тебя отыскали, предатели семьи были уже мертвы. Кто-то успел раньше наших служб. Пронюхал о том, что мы на пути к твоему спасению, и зачистил следы, — продолжил отец.

— Не переживай, братишка, мы отыщем этих мерзавцев. Поверь, они заплатят за каждую секунду, что ты провёл у них! — В поле зрения попала сводная сестра, Виктория. Она воздела кулачок в клятвенном жесте. — А ты непременно поправишься. С тобой будут работать лучшие специалисты. Врачи утверждают, что пальцы восстановятся. Будешь рисовать лучше прежнего!

Отец смерил её мрачным взглядом.

Зря она встряла.

Виктория захлопнула рот и нарочито повесила голову, демонстрируя истое покаяние. Впрочем, вскоре она не выдержала и озорно улыбнулась. Вика была оптимисткой по жизни. Кроме того, в отличие от меня, её действительно волновал семейный бизнес: она была прилежным исполнителем, хотя ей недоставало смекалки.

Мысль о том, что вскоре палачи испытают излюбленные приёмчики на своей шкуре, была приятна. Но знали ли ищейки из внутренней безопасности о девушке, которая обсуждала со мной картину?

— Имей в виду, Герман, — сказал отец. — Больше я твоих выходок не потерплю. Перестань бегать от семьи. Твои каракули не довели тебя до добра. Мир полон тех, кто с удовольствием размажет тебя, как бы ты ни делал вид, что не связан со мной. Отныне тебе запрещено рисовать. Твои счета заморожены, процесс поглощения фирмы я тоже запустил. Она будет принадлежать семье. Твои машины и квартиры тоже отойдут ей. Когда выздоровеешь, посидишь в особняке, пока не возьмёшься за ум.

Я не пошевелился, хотя от ярости зрение застила красная пелена. Из-за сломанной челюсти поговорить всё равно не вышло бы, а бестолково стонать и мычать я не хотел. К чему выказывать слабость?

Я не смирился. Я сбегу от отца, чего бы это ни стоило. Я не позволю ему забрать мою свободу. Я буду жить так, как считаю нужным лишь я. Никто не посмеет отобрать у меня то, что я заслужил своим трудом.

Вскоре семейный визит завершился. Отец сказал всё, что хотел, присутствующие услышали и сделали выводы.

Со мной остались скука и боль. Боль хорошо боролась со скукой, однако вскоре их противостояние закончила медсестра. Она поставила укол, от которого по венам разлилась успокаивающая прохлада, и сменила опустевшие пакеты в капельнице. Закончив проверять попискивающие аппараты, она ушла.

Сон не приходил. Чтобы расслабиться, я проделал комплекс дыхательных упражнений. Их я освоил, обучаясь в детстве у инструктора по боевым искусствам, которого нанял отец. Правда, к занятиям быстро подключилась Вика.

К дракам душа не лежала, но приходилось заниматься, чтобы не давать сестре вытирать собой маты. А уж она-то была замотивирована подать себя с лучшей стороны. Выслуживалась перед отцом.

Постепенно я научился видеть в тренировках плюсы. Занятия поддерживали тело в форме. К тому же благодаря различным ментальным трюкам и медитациям получалось до определённой меры гасить боль.

Сознание очистилось, однако успокоить сердце я не смог. Напротив, оно заколотилось чаще, надрывнее. Его стремительное биение принесло тяжёлые мысли.

Каким образом переманили охранников семьи? Им платили столько, что они даже не подумали предать из-за денег. Кроме того, все знали, как скор на расправу отец. Да и для чего соперникам семьи превращать меня в кусок отбивной? Неужели один из конкурентов отца вздумал проявить характер? Странно, они давно сидели тише воды, ниже травы.

Оставалась ещё таинственная девушка. Связана ли она с похитителями? Она появилась прямо перед тем, как они решились напасть.

Сердце билось всё быстрее.

Я забеспокоился. От конской дозы обезболивающих я должен был растечься безвольной медузой в гипсовом гробу. Откуда тогда пот, откуда тяжёлое, прерывистое дыхание? Я судорожно глотнул горячего воздуха.

Почему аппараты у койки не реагируют на приступ? Ради чего их здесь выставили? Для красоты?

Хлопнула дверь. У изголовья кровати возникла Виктория, щурившаяся, как довольная кошка. Я хотел крикнуть ей, чтобы позвала на помощь, однако губы не шевельнулись.

Как мне до неё достучаться?

Я лихорадочно заморгал, однако она лишь криво усмехнулась.

А для чего она вернулась?

От этой мысли жар спал, сменившись холодком подозрения.

— Гера-Гера, — цокнула Вика. — Никогда тебя не понимала. Почему ты сопротивляешься? Ради чего отказываешься от богатства, влияния и силы, которые тебе буквально всучивают? Умоляют, разве что на колени не встают, чтобы ты их принял. А ты кусаешь руку, которую тебе раз за разом протягивают. Ранишь тех, кто тебя любит и о тебе заботится.

Она осуждающе покачала головой. Было видно, что она верит в то, что говорит. Искренне считает, что золотая клетка, уготованная мне, — наилучшее, что могло со мной случиться.

— Папа перевернул город вверх дном. Поднял многих важных людей, затребовав с них старые долги. Задействовал связи, которые